7

Только избавившись от ноши, он стал соображать, что делать дальше и что досталось ему от умирающего или уже умершего Савкина Якова Григорьевича. В карманах кителя нашлись: удостоверение личности с малопонятными терминами, записная книжка, кошелек с деньгами (три тысячи двести сорок три рубля), железнодорожный билет на ночной поезд до Москвы (отправление с Московского вокзала), расческа, связка ключей, и что это за ключи, от какой квартиры, — Георгий знал.

Брюки-галифе подарили ему конверт, решавший судьбу пенсии Якова Григорьевича, и еще что-то, присущее именно ему: пачка презервативов, письма, свернутые трубочкой, и авторучка.

Все карманы были проверены, фуражка осмотрена изнутри; (неприятно припомнилось: в трусиках Савкина был маленький карманчик, надо бы из него извлечь какую-то бумажонку), подведен маленький итог почти суточного пребывания на территории СССР. Волею случая у него вроде бы добротные документы, и не самое главное, но существенное — приобрелись кое-какие навыки жизни в этой стране.

Но что делать дальше сейчас? Куда идти?

Оставаться в городе небезопасно, детективы везде детективы, даже из бездыханного Савкина они вытрясут кое-что. Должны быть утренние поезда на Москву, но как добраться до вокзалов, раз они все или почти все за Невой и мосты разведены? Можно ли офицеру купить билет в гражданской кассе, минуя воинскую? В поезде никто не прицепится, а в многомиллионной столице затеряться просто, из письма жены уже, вероятно, покойного Якова Григорьевича, то есть вдовы, следует, что она пробудет в Риге долго еще, московская квартира свободна, там можно переодеться и — снова в дальнюю дорогу.

Никто не встретился ему на улице, ведущей к Финляндскому вокзалу. Он увидел урезанный броневик с Лениным и отсалютовал ему по-офицерски, как это сделал бы год назад, когда еще служил во французской армии, — национальная святыня все-таки!

Задумчиво постоял у расписания, позволявшего ему немедленно покинуть город, не дожидаясь странного, как эта ночь, утра со сведенными мостами и открытой дорогой к Московскому вокзалу. Сел на скамью так, чтобы видеть и воинские кассы (он потолкался у них, кое-что заприметив), и обычные. И все более утверждался в мысли о невозможности быть на 19-й линии Васильевского острова, в комнате у девушки Ксюши. Надо покидать этот город! И немедленно. В воинскую кассу, оказывается, предъявляют требование на перевозку, оно выдается, конечно, только по служебной необходимости, таковая у Савкина имелась. Следовательно, оно находится в воинской кассе Московского вокзала, а криминалисты, опознав труп Савкина в гражданском платье, немедленно бросят детективов на поиски человека в форме майора и быстро определят, когда и каким поездом выехал из Ленинграда злоумышленник, присвоивший офицерские документы, в каком он вагоне. Времени для поисков достаточно, к нему можно прибавить те девять часов, что находится в пути поезд ЛенинградМосква. Даже если он на Московском вокзале возьмет билет в гражданской кассе, что дозволительно, судя по порядкам на этом вокзале, то покупка не останется не замеченной, уж очень редки случаи, когда офицеры прибегают к услугам обычных касс.

На этом, Финляндском, вокзале билеты на Москву есть, до отхода поезда — проходящего, из Хельсинки — двадцать, уже пятнадцать минут, несколько шагов до окошечка, несколько купюр — и спасение близко. Четырежды высаживали его с самолета в Голландии, трижды под Парижем, причем указанные явки почти наверняка были проваленными, агенты гестапо сидели в засаде; был опыт, опыт вопил: иди к кассе, беги из города, спеши, пока… Чего не удавалось немцам, сделают русские!

Он поднялся. Он пошел. Но так и не дошел до кассы, резко свернул в сторону, к выходу, к 19-й линии, где эта простушка Ксюша, сквозь зубы ругая себя и зная уже, что он — неостановим. Последним всплеском разума мелькнула просьба, к себе обращенная и призывавшая быть мужчиной, черт возьми, и он едва не остановился, чтоб затем продолжить путь по краю пропасти. «Ксюша, Ксения…» — шептал он, идя по набережной, вспоминая в оправдание близость 19-й линии к Смоленскому кладбищу, где погребены родственники тетушек.

И замер. Он увидел мосты, раздвоенные, разведенные — как руки, молящие у неба прощения, но готовые от самого неба получить помощь и свестись воедино; запахло морем, мосты открывали город стихии моря, город и сам надвигался на воды запада. Какой-то жуткостью повеяло, будто грохот раздался предвестием беды, а в четкости и строгости линий, очертивших город, чудилось желание ломать, взрывать, разрушать!.. Впервые видел он эти мосты, будто под напором воды раздавшиеся, и казалось тем не менее: да, был он здесь когда-то, замирал в тихом восторге, плакал…

Он поспешно отошел от гранита набережной, чтоб углубиться в массив тесно сближенных домов, и если у Невы еще толпились зеваки, то в переулках и у домов — полное безлюдье, и все же казалось, что свет исходит в эту ночь не с неба, подверженного каким-то геофизическим чудесам, а излучается людьми — и во сне, и в бдении. Возможно, люди города свято выполняли большевистские заветы, один из которых — на заборе — запомнился ему: «Лимит — закон, запомни это, иначе посидишь без света». (Еще одно попало на глаза, с войны сохранившееся: «Экономя киловатты, ты даешь на фронт гранаты!»)

Найдя во дворе какое-то подобие гимнастической площадки, Георгий, сняв китель, взлетел над перекладиной, подтягивался — десять, пятьдесят, сто раз, потом выдавливая из себя алкоголь, абсолютно недопустимый в деле, которое вело его к девушке Ксюше; он прикидывал, кем будет зачатый сегодня ребенок тетушкам, какой степени родства, и радовался, что им не на склоне жизни выпало счастье, а ведь сколько ухищрений и мольб звучало из их уст: женись, дорогой Жорж, нам так нужны твои дети!

Пройдя какой-то мост, он оказался на Каменноостровском проспекте, который, конечно, назывался сейчас по-другому, но который — Георгий был в этом убежден — ничем не отличался от того, каким он был до 17-го года. Мимо несколько раз проезжали такси, но Георгий взмахом руки давал понять, что не нуждается в их услугах.

Долгую минуту любовался он выведенным на стене дома то ли лозунгом, то ли призывом военной поры: «Колем мы здорово, рубим отчаянно, внуки Суворова, дети Чапаева». Какой-то страдавший бессонницей старик спросил, куда это он торопится, и получил ответ: «К женщине!», чем заслужил одобрение бывалого петербуржца.

Позади осталась уже столовая, где повстречался он с лихим и добрым забулдыгою Савкиным, и Георгий приложил руку к фуражке; он шел почти строевым шагом из уважения к бывшей столице империи. Труба для дворницких надобностей привлекла его шумом брызжущей воды,